Он был богатым мельником, но, несмотря на это, такпривязался к Гансу, что не мог равнодушно пройти мимо его сада.Даже если Хью очень спешил, он всегда находил время для того..
Кто-то справа окликнул меня. Возможно, один из тех, кого я решилвытряхнуть. - Что? - спросил я...
Поставив другой шар, я еще раз померилдистанцию до лунки, хотя и так прекрасно знал, что до нее ровно семьметров, учел наклон газона и решительно ударил по мячу. Я был уверен, чтоудар получится...
В двух эпизодах усилен элемент
эротики. Я просто наверстал то, на что ранее у меня не хватало духу. Второе
изменение - в концовке. Хотя ее идея никогда не казалась мне столь
зашифрованной, как, похоже, решили некоторые читатели (возможно, потому, что
не придали должного значения двустишию из "Всенощной Венере" {Анонимная
римская поэма второй половины II - первой половины III вв.}, которым
завершается книга), я подумал, что на желаемую развязку можно намекнуть и
яснее... и сделал это.
Редкий автор любит распространяться об автобиографической основе своих
произведений - а она, как правило, не исчерпывается временем и местом
написания книги, - и я не исключение. И все же: мой Фраксос ("остров
заборов") - на самом деле греческий остров Спеце, где в 1951-1952 годах я
преподавал в частной школе, тогда не слишком похожей на ту, какая описана в
книге. Пожелай я вывести ее как есть, мне пришлось бы написать сатирический
роман {Существует и еще один, весьма любопытный, роман об этой школе: Кеннет
Мэтыоз, "Алеко" ("Питер Дэвис", 1934). Француз Мишель Деон также выпустил
автобиографическую книгу "Балкон на Спеце" ("Галлимар", 1961). (Прим.
автора).}.
Знаменитый миллионер, купивший участок острова, не имеет никакого
отношения к моему, вымышленному; г-н Ниархос появился на Спеце гораздо
позже. А прежний владелец виллы Бурани, чьими внешностью и роскошными
апартаментами я воспользовался в романе, ни в коей мере не прототип моего
персонажа, хотя, насколько мне известно, это становится чем-то вроде
местного предания. С тем джентльменом, другом старика Венизелоса, мы
виделись лишь дважды, оба раза мельком. Запомнился мне его дом, а не он сам.
По слухам, - мне бывать там больше не доводилось, - сейчас Спеце совсем
не тот, каким я изобразил его сразу после войны. Общаться там было почти не
с кем, хотя в школе работали сразу два преподавателя-англичанина, а не один,
как в книге. Счастливый случай познакомил меня с чудесным коллегой, ныне
старым другом, Денисом Шароксом. Энциклопедически образованный, он отлично
понимал греческий национальный характер. Это Денис отвел меня на виллу. Он
вовремя отказался от литературных притязаний. Поморщившись, заявил, что,
гостя в Бурани прошлый раз, сочинил последнее в своей жизни стихотворение.
Почему-то это подстегнуло мою фантазию: уединенная вилла, великолепный
ландшафт, прозрение моего приятеля; очутившись на мысу и приближаясь к
вилле, мы услышали музыку, неожиданную среди античного пейзажа... не
благородные плейелевские клавикорды {Игнац Плейель (1757-1831) - композитор,
основатель фабрики клавишных инструментов в Париже.}, как в романе, а нечто,
весьма некстати приводящее на ум валлийскую часовню. Надеюсь, эта
фисгармония сохранилась. Она тоже многое мне подсказала.
... У нее были
шотландские и швейцарские предки, у него - только английские. Старший их
сын, Гилберт, жил в детстве очень счастливо. На миниатюре тех лет он -
поистине маленький лорд Фаунтлерой; первые главы его "Автобиографии"
повествуют о детском рае. Говорить он начал поздно, хорошо говорить - к пяти
годам, когда родился его брат Сесил (тот научился говорить рано, и с тех пор
они непрестанно спорили). В одном из поздних трактатов Честертон писал:
"...чем выше существо, тем длиннее его детство" и называл это "всем
известной истиной". Если истина к тому же верна, придется признать, что он
был очень "высоким существом". Юность его в узком смысле слова тоже
запоздала, а в широком - началась рано, зато кончилась только тогда, когда
сменилась "вторым детством". Он часто называл себя отсталым, себя в
отрочестве - тупицей, но передать трудно, какие хорошие статьи, письма,
стихи этот тупица писал. Он был особенным - и намного сильнее, и намного
слабее других.
Детство свое он любил, отрочество - нет. Казалось бы, такая хорошая
школа, основанная в XVI веке, такой занятный директор, чья внешность
подсказала облик Воскресенья из "Человека, который был Четвергом", клуб
дебатов, прекрасные друзья, с которыми Честертон дружил до самой смерти.
Однако детство для него - рай, светлый и уютный, отрочество - едва ли не ад,
во всяком случае - место темное и неприютное. Учился он и хорошо, и плохо.
Он получил премию за стихи вместе с теми, кто был на два класса старше
(секретарь его, мисс Коллинз, говорит, что "получил" - это сильно сказано,
потому что он вышел, постоял и вернулся, а премию оставил, и по
рассеянности, и по застенчивости). Писал он много, иногда на удивление
мудро, иногда - совсем по-детски. Школьное эссе о драконах очень похоже на
то, что мы читаем в изданных сборниках. Средневекового дракона он сравнивает
с "упившимся крокодилом", а о новых, современных ему, говорит так: "Когда,
читатель, ты встретишь его, в какой бы личине он ни был, взгляни на него
смело и спаси хоть немногих из темной его пещеры...
