т раз раздался грохот, как будто рухнулапечная труба, а дядя Бадди заревел, как пароходный гудок, потом из кухнивылетели вместе с лисой и собаками штук пять поленьев, а посреди всего ..
Однако же и после присоединения к России силой оружия с краем этим вовсе не обращались, как с завоеванным. На всем пространстве нашей обширной импер..
- Чего вы приморцев не держали? Небось в тылу сидят, одеты и обуты... Одних штабов, как собак, расплодилось... - Верно, Кирюха...
С тех пор никто в семье -
исключая постоянного корреспондента Карла II
Тома Дюрфея {Томас Дюрфей (1653-1723) - модный литератор, состоял в
переписке с множеством "сильных мира сего".}, родство с которым не менее
сомнительно - не проявлял склонности к творчеству: поколения военных,
священников, моряков, помещиков сменяли друг друга, разнясь покроем одежд,
сходясь в разорительном пристрастии к азартным играм. Двое из четверых
сыновей моего деда не вернулись с первой мировой; третий выбрал самый пошлый
способ разделаться с наследственностью и сбежал в Америку от карточных
долгов. Отец - младший отпрыск, обладающий всеми достоинствами, какие
привыкли приписывать старшим, - всегда говорил о нем как о мертвом, но как
знать, может, он еще жив, а у меня по ту сторону Атлантики имеются
двоюродные братцы и сестрички.
В старших классах я понял, что жизнь, которая мне по душе, не вызовет в
родителях ничего, кроме огульного неприятия, а изменить их взгляды, увы,
невозможно. Я делал успехи в английском, публиковал в школьном журнале стихи
под псевдонимом, считал Д. Г. Лоуренса самой выдающейся личностью нашей
эпохи; родители же Лоуренса, конечно, не открывали, а если и слышали о нем,
то лишь в связи с "Любовником леди Чаттерли". Некоторые их черты -
эмоциональную мягкость матери, отцовские приступы безоглядного веселья - еще
можно было вынести; но нравилось мне в них совсем не то, чем они сами
гордились. И когда Гитлеру пришел конец, а мне исполнилось восемнадцать, они
уже стали для меня просто источником средств. Благодарность я им выказывал,
но на большее меня не хватало.
Я вел двойную жизнь. В школе у меня была не слишком выгодная в военное
время репутация эстета и циника. Но Традиции и Жертвенность гнали меня в
строй. Я уверял всех - и директор школы вовремя поддержал меня, - что
университет может и подождать. В армии двойная жизнь продолжалась: на людях
я играл тошнотворную роль сына бравого генерала Эрфе, а в одиночестве
лихорадочно поглощал толстые антологии издательства "Пингвин" и тонкие
поэтические сборники. Как только смог, демобилизовался.
В Оксфорд я поступил в 1943 году. На второй год учебы в колледже
Магдалины, после летних каникул, во время которых я нанес родителям
наикратчайший визит, отец получил назначение в Индию. Мать он забрал с
собой. Самолет, на котором они летели, - груда железных дров, пропитанных
бензином, - попал в грозу и разбился в сорока милях восточное Карачи.
Оправившись от удара, я почти сразу почувствовал облегчение, вздохнул
наконец свободно. Ближайший родственник, брат матери, жил на своей ферме в
Родезии, и никакие семейные узы теперь не мешали развитию того, что я считал
своим истинным "я". Может, сыновняя почтительность и была моим слабым
местом, зато в новых веяниях я разбирался как никто.
... Под
носом, наподобие щупалец осьминога, извивались усики. Маленькие черные
глазки рассматривали меня из-под жирных складок. У него была характерная
для толстяков одышка. Верх его широкополой шляпы касался дверного проема, и
ему пришлось наклониться, чтобы войти в бюро. Его длинное, черное, пошитое
у прекрасного портного пальто было отделано каракулевым воротником, а на
ногах красовались безукоризненные туфли из крокодиловой кожи с подошвами не
менее четырех сантиметров толщиной.
- Мистер Джексон? - у него был резкий, но невероятно тонкий голос,
который вовсе не ожидаешь услышать от такой туши.
Я поднял голову и утвердительно кивнул.
- Мистер Флойд Джексон? - еще раз спросил он.
Я вновь кивнул.
- Ага! - восклицание донеслось до меня сквозь одышку. Он сделал шаг
вперед и закрыл за собой дверь. - Вот моя визитка, мистер Джексон. - На
поверхность стола упал кусочек бумаги. Он, я и стол заняли весь объем
помещения, и воздуха осталось только едва-едва на то, чтобы не задохнуться.
Не двигаясь, я посмотрел на карточку. На ней не было ничего, кроме имени и
фамилии. Ни адреса, ни чего-либо другого, что могло указать на личность
посетителя. Только два слова "Герман Корнелиус".
Пока я рассматривал карточку, он подтащил к столу кресло. Это было
старинное кресло, сработанное на века, но оно жалобно заскрипело, когда
этот тип разместил в нем свою массу. Сидя, он казался немного меньше.
Поставив между ног трость, он водрузил на нее свои огромные руки.
Бриллиант, чуть меньше грецкого ореха, искрился на его мизинце, притягивая
взгляд. Может быть, Герман Корнелиус и был проходимцем, но деньги у него
определенно водились. Мой нос был достаточно чуток, когда дело касалось
денег.
- Я навел о вас справки, мистер Джексон, - сказал он, и его маленькие
глазки тщательно ощупали мое лицо. - Вы - весьма странный субъект.
Старший инспектор Редферн во время последнего визита высказался
примерно в том же духе, но тон его голоса был намного более грубым...
