Боюсь, что главной отличительной чертою Чарльза была лень. Подобно
многим своим современникам, он чувствовал, что век его, утрачивая прежнее
сознание своей ответственности, проникается самодовольством, что движущей
силой новой Британии все больше становится желание казаться респектабельной,
а не желание делать добро ради добра. Он знал, что чересчур привередлив. Но
можно ли писать исторические труды сразу после Маколея? Или стихи и прозу в
отсветах величайшей плеяды талантов в истории английской литературы? Можно
ли сказать новое слово в науке при жизни Лайеля и Дарвина? Стать
государственным деятелем, когда Гладстон и Дизраэли без остатка поделили все
наличное пространство?
Как видите, Чарльз метил высоко. Так всегда поступали умные
бездельники, чтобы оправдать свое безделье пе ред своим умом. Короче, Чарльз
был в полной мере заражен байроническим сплином при отсутствии обеих
байронических отдушин - гения и распутства.
Но хотя смерть порою и медлит, она в конце концов всегда милосердно
является, что, как известно, предвидят мамаши с дочерьми на выданье. Даже
если бы Чарльз не имел таких блестящих видов на будущее, он все равно
представлял определенный интерес. Заграничные путешествия, к сожалению,
отчасти стерли с него налет глубочайшего занудства (викторианцы называли это
свойство серьезностью, высокой нравственностью, честностью и тысячью других
обманчивых имен), которое только и требовалось в те времена от истинного
английского джентльмена. В его манере держаться проскальзывал цинизм -
верный признак врожденной безнравственности, однако стоило ему появиться в
обществе, как мамаши принимались пожирать его глазами, папаши - хлопать его
по спине, а девицы - жеманно ему улыбаться. Чарльз был весьма неравнодушен к
смазливым девицам и не прочь поводить за нос и их самих, и их лелеющих
честолюбивые планы родителей. Таким образом он приобрел репутацию человека
надменного и холодного - вполне заслуженную награду за ловкость (а к
тридцати годам он поднаторел в этом деле не хуже любого хорька), с какою он
обнюхивал приманку, а потом пускался наутек от скрытых зубьев подстерегавшей
его матримониальной западни.
Сэр Роберт частенько давал ему за это нагоняй, но в ответ Чарльз лишь
подшучивал над старым холостяком и говорил, что тот напрасно тратит порох.
- Я никогда не мог найти подходящей женщины, - ворчал старик.
- Чепуха. Вы никогда ее не искали.
- Еще как искал. В твоем возрасте.
- В моем возрасте вы интересовались только собаками и охотой на
куропаток.
Сэр Роберт мрачно смотрел на свой кларет. Он, в сущности, не слишком
сетовал на то, что не женат, но горько сокрушался, что у него нет детей и
некому дарить ружья и пони.
...
- А Баудли?
- Этот еще жив. Ты его встретишь в клубе: здоров и свеж, вроде меня с
тобой. Но надолго ли? А Макферсон тоже умер. От удара - два месяца тому
назад. Он был жирен, как рождественский индюк, но все-таки никто не думал,
что он так скоро покончит свое существование. Ему было всего только тридцать
пять. Совсем юноша.
- Остается художник. Что с ним случилось?
- Ллевелин сдержал свое слово лучше, чем кто-либо из нас. Он погибает
от женщины и от искусства.
- Он погибает? Как понять это. Троуэр?
- Он уже десять месяцев как в сумасшедшем доме в Брайтоне. В отделении
для неизлечимых. Его молодая модель, лет около двадцати тысяч от роду,
превратилась в ничто от его горячего поцелуя. Это так подействовало на его
мозг, что он впал в безумство.
- Я просил бы тебя, Троуэр, прекратить свои шутки. В особенности когда
они так нелепы, как эта. Смейся, если хочешь, над толстым Макферсоном и
бледным Христианом, над красивым дудли или охотами Уаймбльдона, но оставь
Гамильтона в покое. Над мертвыми можно смеяться, но не над живыми же,
которые сидят в сумасшедшем доме.
Троуэр медленно стряхнул пепел с сигаретки и налил себе новую порцию
виски. Затем он взял щипцы и помешал в пылающих поленьях. Его черты немного
изменились, нижняя губа вытянулась.
- Я знаю. Художник был тебе ближе, чем мы, остальные. Но это не мешает
попробовать улыбнуться и тебе, когда ты узнаешь историю. Бывают трагедии, от
расслабляющего влияния которых мы можем спастись только шуткой. И где ты
найдешь историю, которая не заключала бы в себе хоть какого-нибудь смешного
момента? Если мы, германцы, научимся галльскому смеху, мы станем первой
расой в мире. Ты можешь прибавть: еще более первой, чем теперь.
- А что же Джон Гамильтон?
- Его история вкратце такова, как я уже сказал: молодая дама, с которой
он писал портрет и в которую был влюблен, при первом же его поцелуе
расплылась от блаженства в ничто...
