Если Скури справится со своими обязанностями, ему покрайней мере обеспечена прибавка к зарплате, а если Бог того пожелает, егомогут назначить комиссаром поли..
В этом смысле - как это ни странно звучит - Гумилев погиб не столько за Россию, сколько за поэзию..." - писал Георгий Иванов, друг и ученик Гумилева, "безнадежно-великий" лирик XX столетия...
Врач снова склоняется над ним:
- Какого цвета у меня глаза?
- Темно-карие.
- А волосы?
-Темные.
- Цвет лица?
- Бледный. Гладкая кожа.
- Сколько мне лет, по-вашему? - Он молча смотрит. - Попробуйте угадать.
- Двадцать семь. Восемь.
- Отлично. - Она одобрительно улыбается, потом продолжает - деловым,
нейтральным тоном: - Так. Кто написал "Записки Пиквикского клуба"?
-Диккенс.
- "Сон в зимнюю ночь"? - Он опять молча смотрит. - Не знаете?
- "В летнюю".
- Прекрасно. Кто?
- Шекспир.
- Какое-нибудь действующее лицо в пьесе помните?
- БОТТОМ. - Подумав, добавляет: - Титания.
- Почему вам запомнились именно эти двое?
- Бог его знает.
-Когда в последний раз вы видели ее на сцене?
Он закрывает глаза - думает; потом опять открывает их и качает головой:
- Не существенно. Ну-ка, восемью восемь?
- Шестьдесят четыре.
- От тридцати - девятнадцать?
- Одиннадцать.
- Очень хорошо. Высший балл.
Она выпрямляется. Он хотел бы объяснить, что все ответы взялись
ниоткуда, и то, что он загадочным образом оказался способен отвечать
правильно, только усилило непонимание. Он делает слабую попытку сесть, но
что-то его удерживает... он плотно закутан в простыню, одеяло тщательно
подоткнуто под матрас; да к тому же - слабость, которой нет желания
противиться, словно в ночных кошмарах, когда между желанием двинуться и
самим движением лежит бесконечность... бесконечное пространство детской
кроватки.
- Лежите спокойно, мистер Грин. Вам ввели успокоительное.
Тайная тревога возрастала. И все же, видимо, можно было доверять этим
настороженным, настойчивым темным глазам. В них виделась приглушенная ирония
давнего друга - друга противоположного пола; сейчас взгляд был совершенно
отстраненным, но в нем можно было заметить слабую тень более нежной
заинтересованности. Другая женщина погладила его по плечу, снова претендуя
на свою долю внимания.
-Нам надо перестать волноваться.
... И я молю Господа помочь мне преодолеть
сопротивление отца; и для того, чтобы моя страстная мольба была услышана, я
пишу ее здесь: Боже, не вынуждай меня ослушаться папу! Ты знаешь, что я
люблю только Робера и смогу принадлежать только ему.
По правде говоря, лишь со вчерашнего дня я понимаю, в чем смысл моей
жизни. Да, это произошло только после этого разговора в саду Тюильри, когда
он раскрыл мне глаза на роль женщины в жизни великих людей. Я столь
невежественна, что, к сожалению, забыла приведенные им примеры; но я по
крайней мере сделала следующий вывод: отныне вся моя жизнь будет посвящена
тому, чтобы он смог выполнить свое славное предначертание. Естественно, об
этом он мне не говорил, ибо он скромен, но об этом подумала я, ибо я им
горжусь. Впрочем, думаю, что, несмотря на скромность, он совершенно четко
сознает свои достоинства. Он не скрывал от меня, что он очень тщеславен.
-- Речь не идет о том, что я хочу добиться личного успеха, -- сказал он
мне с очаровательной улыбкой, -- но я хочу осуществить идеи, которые я
представляю.
Мне хотелось бы, чтобы отец мог его слышать. Но папа настолько упрям в
отношении Робера, что он мог бы увидеть в этом то, что он называет... Нет,
даже не хочу писать этого слова! Как он не понимает, что такими словами он
унижает не Робера, а самого себя? В Робере я люблю именно то, что он
относится к себе без самолюбования, что он никогда не забывает, в чем
заключается его долг. Когда я рядом с ним, мне кажется, что все другие люди
просто не знают, что такое настоящее достоинство. Он мог бы меня просто
подавить им, но, когда мы с ним остаемся наедине, он старается делать так,
чтобы я этого никогда не чувствовала. Я даже нахожу, что иногда он
преувеличивает: опасаясь, что рядом с ним я ощущаю себя маленькой девочкой,
он сам с удовольствием начинает ребячиться. А вчера, когда я его за это
упрекнула, он внезапно стал очень серьезен и, положив голову мне на колени,
поскольку он сидел у моих но, прошептал с какой-то восхитительной грустью:
-- Мужчина -- это всего лишь состарившийся ребенок...