Даже в одиноких зимних бдениях подле стада нерасставался он с кифарою, но всегда носил ее за плечами и коротал с е..
.. -- Мать строго посмотрела на Славку. --Лень-матушка! Вперед нас, видно, родилась. Чего уж только не делаю: самаиной раз с им сяду; "Учи! Тебе надо-то, не мне"...
Она только сейчас поднялась с постели. Наша уличка старинная,узкая, Лизу нам отлично видно, а ей -- нас, и она это знает...
Отдохнуть. Всего несколько дней.
Он неохотно переводит взгляд на ее лицо; это "нам" вызывает
инстинктивное желание противоречить.
- Я вас никогда раньше не видел.
Женщина издает смешок, короткий и почти беззвучный, будто это кажется
ей забавным: какая нелепость!
-Боюсь, все-таки видел, дорогой. Каждый день на протяжении последних
десяти лет. Мы ведь муж и жена. У нас - дети. Ты должен это помнить!
- Я ничего не помню.
Она глубоко вздыхает и опускает голову; потом снова поднимает глаза на
женщину-врача, стоящую по ту сторону кровати; но теперь он ощущает, что,
укрывшись за профессионально сдержанной манерой, врач разделяет его
возрастающую неприязнь к этому стремлению - пусть и не выраженному словами -
обвинить, связать моральным императивом. Женщина слишком уж настаивает на
своем праве обладания им, а ведь человеку необходимо прежде всего знать, кто
он, только тогда он может захотеть, чтобы им обладали. Его охватывает
непреодолимое желание остаться в неприкосновенности: пусть он - объект, на
обладание которым она, может, и претендует, с этим бороться он не в силах,
но он не ручной зверек, чтобы так легко поддаться этим ее претензиям. Лучше
всего снова погрузиться в ничто, в лимб, в серебристо-серую, чуть слышно
тикающую тишину. Он медленно опускает веки. Но почти в тот же момент
раздается голос врача:
- Я хотела бы начать кое-какие предварительные процедуры, миссис Грин.
-Конечно, конечно.-Он замечает умильную улыбку на женолице, взгляд
устремлен на противоположную сторону кровати, женщины смотрят друг на друга.
- Такое облегчение - знать, что он в хороших руках. - Молчание. Потом она
продолжает: - Вы ведь сразу же дадите мне знать, если...
- Сразу же. Не волнуйтесь. Неспособность ориентироваться в первое время
- явление совершенно нормальное.
Женщина - его предполагаемая жена - снова смотрит вниз, на него, все
еще не убежденная, все еще молча обвиняющая. Он вдруг понимает, впрочем
испытывая не сочувствие, а раздражение, что она ужасно взволнована: рецепта,
как справляться с подобными ситуациями, у нее нет.
- Майлз, я завтра опять приду. - Он не отвечает. - Пожалуйста,
постарайся помочь доктору. Все будет хорошо. Дети о тебе страшно скучают. -
Она делает последнюю отчаянную попытку: - Джейн? Том? Дэвид?
Льстивый голос, слова гораздо больше похожи на давно просроченные счета
за былые бессмысленные траты, чем на имена детей. Она опять вздыхает,
наклоняется, быстро, словно клюет, целует его в губы: я водружаю здесь свой
флаг.
...
Хочу сразу сказать, что я вовсе не был ни несчастным, ни печальным.
Я считал, что в тридцать два года осуществил уже все планы, какие
только мог строить, все надежды.
У меня была жена, дом, четырехлетняя дочка, немножко нервная, но
доктор Вилемс утверждал, что это пройдет.
У меня было свое дело, и клиентура росла изо дня в день, особенно,
разумеется, в последние месяцы. Из-за тогдашних событий каждому
хотелось иметь радиоприемник. Я же не только продавал новые, но и
ремонтировал старые, а так как мы жили в двух шагах от набережной, где
останавливались на ночь баржи, среди моих клиентов были и речники.
Позже я услышал, как у наших соседей слева, тихих старичков Матре,
открылась дверь. Сам Матре чуть ли не сорок лет прослужил кассиром во
Французском банке и тоже был ранней пташкой; день он начинал с того,
что выходил подышать в сад.
На нашей улице все садики одинаковые, в ширину дома, и отделены
друг от друга заборами такой высоты, что видишь только темя соседа.
С некоторых пор старик Матре взял привычку подкарауливать меня, так
как мои приемники позволяли брать короткие волны.
- Господин Ферон, сегодня утром ничего нового?
В тот день, прежде чем он задал мне этот вопрос, я ушел в дом и
налил вскипевшую воду в кофейник. Знакомые вещи стояли на своих
местах, которые мы с Жанной назначили им или которые они со временем
как бы заняли сами.
Не будь жена беременна, я уже слышал бы ее шаги на втором этаже: в
обычном состоянии она вставала сразу после меня. И, однако, прежде чем
войти в мастерскую, я привычно готовил себе утренний кофе. Мы
придерживались многих ритуалов, и, думаю, в других семьях дело обстоит
так же.
Первая беременность жены проходила тяжело, роды были трудные. Жанна
объясняет нервозность Софи тем, что пришлось накладывать щипцы и
девочке помяли головку. Снова забеременев, она панически, маниакально
боялась, что роды будут неудачные, что она родит ненормального
ребенка.
Доктору Вилемсу, которому она во всем доверяла, не удавалось
успокоить ее дольше чем на несколько часов, и вечером она никак не
могла заснуть...
