На этот раз мужчина с обсидиановыми глазами заказал близнецов. Онибыли удивительно похожи, хороши собой, оба с великолепными фигурами иполным отсутствием каких-либо запретов...
Мне следовало быть на палубе: второй матрос "Эспаньолы" ушел клюбовнице, а шкипер и его брат сидели в трактире, -- но было холодно имерзко вверху...
Глаза у нее были голубые, темно-голубые, как у человечков из голландского фаянса. У нее была маленькая родин..
Изнемогая под
тяжким грузом, лошадь опустила голову и с трудом переставляет ноги. Она-то
и задает шаг всей кавалькаде.
Всадники едут в молчании, и все же их появление не осталось
незамеченным. На другом краю долины, над грудами валунов и невысокими
утесами у подножия круч, разносятся зловещие гортанные крики, будто кто-то
негодует на чужаков, вторгшихся в его владения. Эти грозные звуки -
карканье потревоженного воронья. В наше время ворона встретишь не часто,
сегодня это птица-одиночка, однако в ту пору многочисленные вороны
сбивались в стаи; они водились даже в городах, а уж в глухих местах просто
кишмя кишели. Черные точки усеяли утесы, кружат над долиной, и хоть от них
до всадников добрая миля, от их тревожного карканья и зоркой враждебности
всем делается не по себе. Сколь разными ни казались бы путники, хриплый
вороний грай пробуждает в душе у каждого тайное чувство страха. Всем им
ведома дурная слава ворона.
На первый взгляд два джентльмена и пара простолюдинов (по виду
мастеровой с супругой) - всего-навсего случайные попутчики, решившие в
этих пустынных местах из соображений безопасности держаться вместе.
Достаточно взглянуть на первого всадника, чтобы убедиться: путешественники
в те времена и впрямь не забывали о грозящих опасностях, причем исходивших
вовсе не от воронов. Из-под полы коричневого сюртука выглядывает кончик
шпаги в ножнах, другая пола оттопырена, из чего можно заключить, что к
седлу привешен пистолет. Мастеровой тоже вооружен пистолетом, его медная
ручка торчит из чехла у задней луки седла: так проще выхватить. А к
скарбу, который тащит на себе заморенная лошадь, сверху привязан длинный
мушкет. Лишь второй всадник - тот, что постарше, - оружием, как видно, не
запасся. По тем временам это дело небывалое. И все же, будь это случайная
компания, два джентльмена не преминули бы завязать разговор, благо
тропинка достаточно широкая и два всадника свободно могут ехать по ней бок
о бок. Однако они молчат. Молчит и пара на одном коне. Похоже, всю дорогу
каждый глубоко погружен в свои мысли.
Наконец тропа начинает косо спускаться по крутому склону к опушке
ближайшего леса. Лес растянулся примерно на милю, за ним открываются поля,
а еще через милю, в другой долине, можно неясно различить скопления домов
и внушительную башню церкви, подернутые дымком жилья. На западе в
пасмурном небе обозначились янтарные проталины. Впору бы вздохнуть с
облегчением, переброситься хоть парой слов. Но путники по-прежнему хранят
молчание.
Вдруг из-за деревьев на опушку выезжает еще один всадник. Он
поднимается по склону навстречу путникам. Рядом с ними он выделяется ярким
пятном: алый, пусть и выцветший мундир, головной убор, какие носят
драгуны. Сзади у седла висит длинная сабля с загнутым концом, из жесткого
чехла высовывается тяжелый приклад карабина.
...
Четверо мужиков и скуластая баба, молодая, беременная, с огромным вздутым
к носу животом, испуганно вытаращенными глазами синевато-серого цвета. Я вижу
над кустами ее голову в желтом платке, она качается, точно цветущий
подсолнечник под ветром. В Сухуме у нее помер муж - объелся фруктами. Я жил в
бараке среди этих людей: по доброй русской привычке они толковали о своих
несчастиях так много и громко, что, вероятно, их жалобные речи было слышно
верст на пять вокруг.
Это - скучные люди, раздавленные своим горем, оно сорвало их с родной,
усталой, неродимой земли и, как ветер сухие листья осени, занесло сюда, где
роскошь незнакомой природы - изумив - ослепила, а тяжкие условия труда
окончательно пришибли этих людей. Они смотрели на все здесь, растерянно мигая
выцветшими, грустными глазами, жалко улыбаясь друг другу, тихо говоря:
- А-яй... экая землища...
- Прямо - прет из нее.
- Н-да-а... а однако - камень ведь...
- Неудобная земля, надобно сказать...
И вспоминали о Кобыльем ложке. Сухом гоне. Мокреньком - о родных местах,
где каждая горсть земли была прахом их дедов и все памятно, знакомо, дорого -
орошено их потом.
Была там с ними еще одна баба - высокая, прямая, плоская, как доска, с
лошадиными челюстями и тусклым взглядом черных, точно угли, косых глаз.
Вечерами она, вместе с этой - в желтом платке,- уходила за барак и, сидя
там на груде щебня, положив щеку на ладонь, склоня голову вбок, пела высоким и
сердитым голосом:
За погостом...
во зелены-их куста-ах -
На песочку...
расстелю я белый плат...
