Обыкновенно самым последним спускался с сопок старый гольд Тун-ло, но в этом году он уже вернулся, а Марьи еще не было. Поправившись, Жм..
Он оправил смокинг, и в его руке мгновенно оказалась карманнаярасческа. Юноша только раз провел ею по волосам, старательно приглаживая ихладонью другой руки...
Когда я спрашивал Дона Хуана относительно природы этого удара, онобъяснял, что нагваль - лидер, проводник, который несет ответственностьоткрытия пути, и что он долж..
По сравнению с XVIII веком человечество во многих отношениях ушло
далеко вперед, и все же в решении краеугольного простого вопроса шейкеров
- какая же мораль оправдывает вопиющую несправедливость и неравенство в
человеческом обществе - мы не продвинулись ни на шаг. В первую очередь
потому, что мы совершили очень серьезный грех: изменили отношение к
понятию "посредственность", которое, в сущности, означало разумную и
достойную умеренность. Достаточно проследить, как мы (по мере
самоутверждения индивидуализма) перетолковывали и унижали само слово
"посредственность", пока оно не приобрело нынешнее значение. Это плата,
которую природа украдкой востребовала с людей XX века за осознание ими
своего "я" - одержимость своим "я", ставшим чем-то вроде "дара данайцев".
Если биологический вид на своем жизненном пространстве не в меру
разрастается, он не может приветствовать не в меру страстную тягу
отдельной особи к излишеству, невоздержанности. Когда преизбыточность
приравнивается к преуспеянию, обществу грозит суд пострашнее Страшного.
Я давно пришел к выводу, что всякая государственная религия - идеальный
пример формы, которая создана для уже не существующих условий. Если
спросить меня, каким явлением жизни для блага настоящего и будущего лучше
было бы пожертвовать, что следует выбросить на свалку истории, я без
колебаний отвечу: все государственные религии. Я ни в коем случае не
отрицаю их былой значимости. И тем более не зачеркиваю (да и кто из
писателей стал бы?) тот начальный этап или момент в истории каждой
религии, в какое бы дикое мракобесие она потом ни выродилась, - тот миг,
когда стало ясно, что прежний, негодный уже остов пора уничтожить или по
крайней мере приспособить к новой среде. Но сегодня мы сделались такими
искушенными, что уже и не меняемся; мы слишком эгоистичны и слишком
многочисленны, слишком закабалены, по выражению шейкеров, "порождением
нечистого, многовластным "я", слишком равнодушны ко всему, кроме себя,
слишком напуганы.
Я сожалею не о внешней форме, а об утраченном духе, доблести и
воображении, которые заключало в себе слово Матери Анны Ли, ее Логос. Об
утраченной, почти божественной "фантазии".
... - Может, вы свихнулись?
Уиндраш помолчал; потом ответил так:
- До сих пор я не видел ничего, что мне хотелось бы назвать своим.
- Вы что, шутите? - возмутился делец. - На что вам эта трухлявая
швабра?
Но Уиндраш продолжал, словно и не слышал:
- Я много бродил, но еще не видел места, где я хотел бы осесть и
сказать: "Вот мой дом". Нигде на свете нет такого сочетания земли, воды и
неба. Это дерево стоит на воде, как Венеция. Свет белеет меж его корней, как
в Мильтоновой поэме. Подземный поток подмывает его, а оно встает из вязкой
земли, как мертвые на трубный глас. Я никогда не видел такого. И больше
ничего не хочу видеть.
Быть может, причуды его воображения отчасти оправдывались тем, что
погода резко изменилась и окрасила тайной причуду природы. Неспокойное небо
стало из серого багровым, а потом темно-лиловым, и только у горизонта
сверкала алая полоска заката. На этом фоне разлапистое дерево казалось
сверхъестественным, зловещим, словно допотопное чудище, вылезающее из топи,
чтобы взлететь. Но даже если бы спутники Уиндраша питали большую склонность
к таким фантазиям, они бы удивились той решительности, с какой он опустился
на кочку и закурил, словно, придя в клуб, усаживался в кресло.
- Разрешите узнать, что вы делаете? - спросил второй студент.
- Вступаю в права владения, - отвечал он.
Они ругали его, пока не поняли, что он вполне серьезен, хотя не вполне
разумен. Делец резко сказал, что, если ему приспичило купить эту пустошь,
надо обратиться к земельному агенту. К его удивлению, поэт серьезно
поблагодарил и записал на листке бумаги фамилию и адрес.
- Вот что, - твердо сказал делец, - тут мы дела не сделаем. Хотите со
мной поговорить - идем к "Трем павлинам".
- Не дурите, Уиндраш, - подхватил другой...
